Цветы для Ивана Шмелева
22.09.2013
Дарья ЕФРЕМОВА
3 октября (21 сентября по старому стилю) исполнится 140 лет со дня рождения Ивана Сергеевича Шмелева. Автор «Лета Господня», блестящий прозаик, чье слово называли златотканым, долгое время считался «певцом белой эмиграции». А потому на родине был предан забвению. О непростой судьбе самого «распрерусского» писателя и возвращении его архива из Франции мы поговорили с вице-президентом Российского фонда культуры, человеком, осуществившим последнюю волю литератора, Еленой Чавчавадзе.
культура: Архив Шмелева был перевезен в Россию тринадцать лет назад. Что с ним сейчас?
Чавчавадзе: Сегодня как раз решается его судьба. В настоящий момент он находится на временном хранении в Доме Русского зарубежья, и они, естественно, на него претендуют. Но, на мой взгляд, наследие Ивана Сергеевича следует передать в распоряжение Института мировой литературы имени Горького, вокруг которого собралась группа ученых, давно занимающихся творчеством писателя. Там же проводятся Шмелевские чтения.
культура: Многие до сих пор считают Шмелева писателем эмиграции…
Чавчавадзе: Это неправильно. Все равно, что причислять к таковым Ивана Бунина или Александра Солженицына.Шмелев — очень русский писатель. Как говорил Бунин в «Окаянных днях»: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили…» Разумеется, он имел в виду не салон Анны Павловны Шерер и даже не размышления Пьера Безухова и Пети Ростова. Шмелевская Россия — народная. Она тихая, неторопливая, патриархальная, хлебосольная, ироничная и, конечно, очень верующая, православная. И мы ее знаем — из произведений Ивана Сергеевича. Шмелевы ведь на чужбине не просто сохраняли верность традициям. Они оставались очень русскими. Так жили, думали, дышали.
культура: Надо заметить, народность этой семьи вовсе не была нарочитой или надрывно-назидательной. Прочитала тутотрывок из воспоминаний внучатого племянника Шмелева, Ива Жантийом-Кутырина «Мой дядя Ваня» — о том, как его учили правилам хорошего
тона. «Болтать ногами под столом — это качать сатану», — напоминала тетя Оля. Противно жевать, как моська, с открытой пастью. Не следует наваливаться на стол, как пьяный мужик, и растопыривать локти, яко страшный тараканище, толкая соседа».
Чавчавадзе: Да, эти чудесные мемуары передал мне сам Ивистион Андреевич — внучатый племянник, крестник, тот самый Ивушка, которого Шмелевы растили как родного внука и к которому обращены строки «Лета Господня»: «Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же… Не поймешь чего — подскажет сердце».
После того, как единственный сын Шмелевых, Сергей, был расстрелян, как множество офицеров, оставшихся в Крыму, без суда и следствия, интернациональной шайкой Белы Куна и Розалии Землячки, родители приняли решение уехать во
Францию. Там жили их друзья и единственная родная душа: племянница Юлия Кутырина. Прогрессивная девушка, разночинка, она вышла замуж за гувернера-француза, служившего в доме знакомых, а потом, после Первой мировой войны, поехала к нему в Париж. Там и родился Ив Жантийом. Брак вскоре распался. Так что к приезду Ивана Сергеевича и Ольги Александровны Юлия уже была матерью-одиночкой — почти без средств, с маленьким Ивом на руках.
Шмелевы взялись помогать в воспитании ребенка. Тут же крестили его в православной церкви с именем Ивистион. А поскольку отца звали Андрэ, он стал Андреевичем. В общем, все нерастраченные родительские чувства, усиленные гибелью Сережи, достались Ивушке. Жили очень бедно, Ольга Александровна сама вязала мальчику одежду. Позже он признавался, что в школе над его кофточками и штанишками все смеялись. Кутырина, как многие ее сверстницы-эмансипе, интересовалась исключительно духовными ценностями, зато понятия не имела, как чистят рыбу — жарила ее с потрохами и в чешуе. Она преподавала биологию, собирала русский фольклор, выступала сказительницей в одной из программ французского радио — читала былины, аккомпанируя себе на гуслях. После смерти Ивана Сергеевича, стала не просто хранительницей архива, но и популяризатором его творчества. В начале 50-х организовала Общество друзей и почитателей памяти Шмелева, создала музей-квартиру писателя в Ванве. К моменту, когда я приехала разыскивать архив, правообладателем уже стал Ив.
культура: Как вы познакомились?
Чавчавадзе: В конце 90-х Российский фонд культуры отмечал 125-летие со дня рождения писателя. Кто-то в очередной раз посетовал: недоступны архивы. Тогда о Шмелеве только начинали говорить, и никто толком не знал, ни где он похоронен, ни что происходит с его наследием. Вот я и подумала — часто бываю во Франции, могу поинтересоваться. Нам удалось разыскать Ива Жантийома. Он оказался почтенным профессором математики, живущим в университетском городке Безансона. Помню, вошла в его квартиру, похожую на студию художника. Сам хозяин также напоминал представителя парижской богемы: широкая блуза, шейный платок. Рядом молодая жена-итальянка Серена, которую он почему-то называл Фроськой. Оба говорят по-русски. С ним-то все понятно, но кто ее научил? Ив показывает на огромное ложе под балдахином: «Здесь я читал ей русские сказки».
культура: Колоритный человек. Он, видимо, проникся к Вам доверием…
Чавчавадзе: Просто старался быть учтивым. Конец 90-х — время, когда перестроечная эйфория закончилась, и эмиграция уже не принимала бывших соотечественников с распростертыми объятиями. В газетах и по телевидению все кому не лень твердили о русской мафии. На нас смотрели настороженно: не бандиты ли? Так что первая встреча была довольно напряженной. Кроме того, Шмелева тогда хорошо знали на Западе, Иву многие писали, приходили. Он уклончиво всем отвечал.
культура: За наследием писателя охотились?
Чавчавадзе: Конечно! Атаковали «пожиратели архивов»: Ричард Дэвис, Рене Герра. Я очень издалека повела разговор, но Ив, конечно, сразу догадался, в чем дело. Предложил свои воспоминания об Иване Сергеевиче, рукописные, на французском. Он и всем моим предшественникам их давал. Проверял, насколько серьезно увлечение Шмелевым. Но никто не потрудился перевести и опубликовать мемуары. Это сделали мы, грешные. Книжка вышла небольшим тиражом, называлась «Мой дядя Ваня». Чудесные, безыскусные записки. На первый взгляд, они казались недостаточно академичными, но так объемно рисовали атмосферу той любви, в которой вырос Ив…
культура: После этого наследник Вам поверил?
Чавчавадзе: По крайней мере, отвез в Ванв, маленький городок под Парижем, где и хранился архив. А там уже побывали англичане. Стала перебирать карточки. Вижу, часть переписки с Буниным заменена копиями. На месте некоторых документов записки рукой Юлии Кутыриной: «Взял Рене Герра. Обещал вернуть такого-то числа». Как видно, не вернул. Это я к тому, что мы вскочили в последний вагон. Еще бы пять минут, и архив мог быть потерян для России.
культура: Жантийом-Кутырин мог выгодно продать архив.
Чавчавадзе: Да, но не продал. Он выполнял волю дяди Вани, который хотел, чтобы наследие вернулось на родину. И Ив поставил еще одно условие — исполнить завещание писателя, в котором тот просил похоронить его в Донском монастыре.
культура: Серьезное условие.
Чавчавадзе: Особенно если учесть, что завещание Ивистион Андреевич куда-то задевал. И тут, видимо, дух Ивана Сергеевича спустился. У Ива в доме, как это принято во Франции, огромные открытые стеллажи, там книги, газеты, какие-то папки. И вдруг мне как будто подсказывают: оно здесь. Спрашиваю — можно поищу? Протягиваю руку, вытаскиваю тоненькую папку. Вот оно! Помню наизусть: «Мое духовное завещание. Прошу, когда это станет возможным, перенести прах мой и моей жены в Россию и похоронить на кладбище Донского монастыря, рядом с могилой моего отца. Срыли его могилу нечестивые». Шмелев, представляете, знал, что некрополь Донского монастыря разгромлен. Позже мы поехали на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где похоронен Шмелев. Там всем распоряжалась дама, с которой было непросто найти общий язык. Потом были бесконечные походы к юристам, составление дарственной, цинковый гроб, спецрейс.
культура: В итоге все сложилось…
Чавчавадзе: Да. Состоялся торжественный вечер в особняке торгпредства в Париже. Собралась почти вся русская эмиграция. Тем не менее многие, прежде всего из эмигрантов третьей волны, были против, уверяя, что Шмелев не мог составить такого завещания. Но мы специально разместили текст из завещания на пригласительном билете на церемонию перезахоронения в Донском монастыре. Там уже все было подготовлено по благословению патриарха Алексия II. Состоялась необыкновенно светлая панихида по Ивану Сергеевичу и Ольге Александровне. Потом было открытие бюста писателю в Малых Толмачах и международная конференция в Российском фонде культуры на Гоголевском бульваре. Ивистион Андреевич тоже в Москву приехал. Когда все закончилось и все разошлись, поехали с ним на могилку, где он посидел, погрустил… И только тогда сказал уже окончательно — приезжайте, забирайте архив.
культура: Не жалел потом об этом решении?
Чавчавадзе: Нисколько! Мы с ним до сих пор состоим в переписке. Недавно послала ему фотографию: на могиле Шмелева в Донском даже зимой цветы.
Неопубликованные письма Шмелева к Деникиным
24 марта 1929 года
Дорогая Ксения Васильевна, дорогой Антон Иванович!
Первое — уверен, что Мариша здорова, и Вы все здоровы. И — будьте здоровы.
Второе. Ваше дорогое для писателя письмо, Ксения Васильевна, мне пришлось читать в постели в болезни… (это было в четверг). А в пятницу я уже был почти здоров. Возможно, что письмо Ваше сильно помогло аспирину и уротропину <…>, внезапно присланному мне из Швейцарии милой переводчицей, — помогло, как кнут, — и я почувствовал себя рабом ленивым, которому Хозяин многое-многое поручил, а он все еще ходит «около»… Ваше дорогое письмо вошло прелестным цветком в тот неожиданный букет, — букет невесомый, но душистый, которым 
мне иногда выражают чувства мои друзья — читатели. На сей раз это все было тем удивительней, что я не ждал, что я написал «В.П.» мимоходом, в полуболезни, как бы что-то вспомнил. Теперь я должен кипеть и гореть в работе душевной и за «постом» потянется (должен подтянуться) ряд работок, — м.б. до 15. «Пост» захватит из них до 4-5. Будет — Ефимоны, Постный (грибной) рынок, Крестопоклонная, Говенье, Благовещенье…
Спасибо Вам.
Третье. Все эти недели неврозы нас давили. Я перемогался… О.А. болеет горлом и заболела гриппом — бронхитом. Ставим катаплазмы. Вот почему я не смог даже завезти Вам газет. Их набралось с пуд…
Ваш душевно преданный
Ив. Шмелев
Ивин шлет жаркий поцелуй Марише
29 марта 1931 года
Глубокоуважаемый и дорогой Антон Иванович, Ольга Александровна и я крепко благодарим Вас за авторский дар, за Вашу книгу о Старой Армии. Прочитали с великим интересом. Особенное богатство книги — бытовые сцены, уводящие к родному укладу. Много и поучительного — об ошибках и неправдах прежнего. А где их не было ?! Читал — и думалось: ушло, история. О многом и не пожалеешь, что — ушло. И удивительно беспристрастно написано. От души желаю Вам — продолжать и завершить эту творческую работу. А я помаленьку пописываю — тоже будто историческое — мои очерки — «праздники», — пока все еще — «Богомолье». На Пасху будет напечатан пятый очерк, надо еще четыре. А за «Богомольем», если даст Господь, надо еще очерков 7-8. И тогда завершатся две книги «Лета Господня». Первая — готова, ждет издания. Но скоро должно выйти «Родное», куда войдут и «Верба» (1926 г.), и «Росстани» (1913 г.) — совсем будто несовременная книга, как и все, что теперь пишу. Так душа хочет — тихого. Да плохо, что опять меня взяла моя болезнь — желудочно-кишечная, нарушил диету, боли, приходится лежать больше. И слабость.
«История любовная» взята американо-английским и германским издательствами. Этим и пробавляюсь.
Вот и все новости — устал, болезни желудка — работа горевая: сядешь писать, а надо ложиться, боли.
Сердечный привет нашей дорогой Ксении Васильевне и Вам. Маришечку целуем. Должок ей за дядей Ваней. Соберусь — уплачу, — и забываю, и в Париже почти не бываю. А выбрать книги сам хочу. А недавно сильно повредил руку и очень ослаб.
Будьте здоровы. Ваш душевно Ив. Шмелев
16 ноября 1932 года
Дорогая Ксения Васильевна!
Ох, простите — так долго не отзывался на Ваше сердечное письмо. Как всегда, с устройством на зимние квартиры, измучились мы с О.А-ной, а у меня, как нарочно, накапливаются всякие делишки, переписка, и я все складываю в кучку — разбираться уж на досуге. Да и побаливал. Да еще как раз вышла немецкая книжка. Стал получать литераторские письма, — совсем закрутило меня. Свалил все — до оседлости. Теперь вот и разбираюсь, и Вам первой пишу. Простите за машинку, отвык от пера, и перья не пишут, сломалось стило. Жизнь невеселая. Одиноки: Ивик в Париже, в лиц. Бюффона. Заглядывает на недельке. Печки, таскание угля — хорошо еще, что уголь есть. Затянулась работа над романом, приступил к последней переписке. Да еще вопрос где печатать! Наши «интеллигенты», пожалуй, покрутят носом от этого «рассказа няньки». А ведь надо, чтобы массовый человек высказался обо всем. «Народный человек». Так что этот роман — как бы своего рода, «человек из ресторана» от малых сих народ. Ну, и судит от своей «правды». Пусть нутряной, подоплечной. И судит… Господь! Ну, и заграничным достается. Конец. Больше я не коснусь «родного», довольно. Буду силы иметь, напишу «Иностранца». Скоро выйдет «Лето Господне» — Праздники. Буду счастлив поднести Вам, дорогому Антону Ивановичу, Маришечке и наше родное.
14 сентября 1933 года, Ланды
Дорогие, милые, Ксения Васильевна, Антон Иванович!
Сентябрь уж на дворе… а я все только собираюсь что-то писать, — небывалая душевная усталость, и будто ничего не надо. Правда, жизнь-то уж очень не располагающая к писанию… Такое со мной бывает, когда с отвращением даже глядишь на стол. А надо бы, и очень бы надо писать, писать, писать… да вот, внешние причины никогда не были для меня «кнутом». Да и то сказать следует, по Козьме Пруткову: «надо же и фонтану отдохнуть!»
Давно-давно получили Ваше письмо, — от 14 августа! — да тут многое отводило. Прибыл Ивик, 23 августа, с… 5 переэкзаменовками! Отец забавлялся с ним больше гимнастикой в Роаяне, а мать не удосужилась даже книжки выслать, улетела куда-то «отдыхать» — от пустяков! — и пришлось недели две добиваться от сей «артистки» книжек для Ивика, — насилу вырвали. И вот, осталось две недели до экзаменов, а парня не усадишь… пришлось нанимать учителей, а у самих все в образе… и без-толку все это. Никаких знаний! Даже трогательно, до чего…
Неопубликованные письма к Тэффи
4 мая 1945 года
Великий — Пяток
Христос Воскресе, дорогая, душевная Надежда Александровна — братски по-православному ликуюсь с Вами, — да будет Светлым Христов День в сердце Вашем. Благодарю за ласковость, за чувства добрые Ваши ко мне. И как же повторяю себе — не раз тоже мучившее меня, Ваше слово — чувство: «Как мало осталось нас»… — и как же мы должны быть близкими друг другу: слишком важное обще нам! А вот умрем на склоне, и как мы, — пусть наружно — были отдалены… цель — не пойму. Для меня — думаю — боязно — ложным стыдом — навязывать себя и свое, искать близкого. Свое, носимое в душе, будто замалчиваю. По Его не сетую: свое еще лучше отказываю себе в живом общении. Я любил и люблю верных высокому делу нашему. Их немного, отмеченных Божьим даром. Вы всегда шли своим путем, и всегда о Вас говорили, особливо, принимающие Ваше, и Его Свет — наше, родное, от сущности нашей русской правды — совести, горького наших желаний человека. То же бы и о других сказал: так близки, так и стоял поодаль. Но Его подсказ: у каждого — свой нрав, своя стыдливость ли, — у меня и гордыня.
Поберегите себя, милый друг, — позвольте так сказать, — не мечите бисера Вашего: попрут, растопчат… только себя истратите. Доверьтесь дню сему — слава Его! Мели, Емеля… задешево хвалят лавры благородства твоего! чистоты незапятнанной твоей!
Да хранит Господь Вас, спасибо Вам самое задушевное: я согрет.
Ваш Ив. Шмелев
28 <…> 1945 года
Дорогой, светлый друг мой, милая душа, Надежда Александровна, осветили Вы меня, голубушка, и обогрели, — вот Вам, с открытым сердцем говорю, — и как же дорожу этим! Почему же, почему мы так поздно почувствовали общее, душевное в нас, сердце и свет? — а как это важно было всегда, — важно и для жизни, и для укрепления в работе нашей. Вот так же поздно подошел ко мне покойный К.Д. Бальмонт, а я — к нему. И сколько же открылось взаимного, чуткого понимания и — ласковости, и — «прощения»!
Милая душа, да, я знаю, что у меня много друзей — читателей, и здесь и там, — видел это в блужданьях (трудных), когда — читал публично, выступал раз 20-30! — и даже говорил по micro (микрофону) в Ужгороде, на Пушкинских торжествах Памяти.
Познал и перед огромной массой — в Праге — на Дне Культуры говорил о Пушкине (100 лет кончины).
И там, да, знают, и — принимают. Бог помог.
И каждый день получаю свидетельства. И светло, тихо радует: судил Господь хоть чем-то послужить. И — никак не горжусь, а светло счастлив. И это укрепляет, и мягчит скорбь мою и мое одиночество.
Вчера был у меня — вот родине счастье! — оттуда, 33 лет, высшее образование, филолог, прошедший с первого дня войну. Сколько он мне принес ободрения, всяческого. Я сразу узнал в нем — близкого (сибиряк, 20 последних лет — москвич), большой культуры и большого чувства. Это — и я буду их разрабатывать… он еще и еще навестит меня. Верующий! Знающий чудесно литературу, — и классическую, и нашу, и — всю. И — иностранную. И — душу народа. Прямо — чудо!..
Целую руку Вам и благодарю за доверие ко мне, за движение души Вашей.
Ваш Ив. Шмелев
Источник: газета «Культура»
