Встречаясь с представителями первой волны нашей эмиграции и их потомками в Югославии (в начале 2000-х), мы, творческая группа Российского фонда культуры, благодарно приняли из рук замечательной русской женщины А.М. Анненковой ценную библиотеку. Ее наши соотечественники собирали чрезвычайно трепетно, любовно, на протяжении многих десятилетий — с того момента, как братская югославская земля приняла из охваченной братоубийственной войной России первых беженцев. Вручая нам этот подарок, Алла Митрофановна произнесла душевную, проникновенную речь:

«Мы — потомки старой России, чьи родители покинули свою Родину, Русь в тяжелые годы революции. Здесь, на чужбине, они воспитали нас в русском духе. Их завет для меня и таких, как я, всегда звучал так: «Люби Родину, Люби Русь, не забывай, что ты русская. Нельзя стыдиться своих предков, надо годиться ими и беречь свою русскость. Ушли наши родители в лучший мир, но оставили нам самое дорогое, что у них было — русский дух, русский язык, богатую русскую культуру, русскую литературу. Теперь передаю вам, в русские руки, бесконечно любимые книги. Пусть каждый, читая их, вспоминает историю, русскую быль, знаменитых наших летописцев, героев, художников — все, чем богата была, есть и будет наша Русь. Да здравствует новая Россия!».

Среди томов библиотеки немало изданий, представляющих немалый интерес для музейщиков, букинистов, собирателей книг и просто заядлых библиофилов. Но главная ее ценность состоит не в этом. В чем? На этот вопрос кратко и в то же время вполне исчерпывающе ответила тогда сама дарительница:
— Это — частичка российской истории, причем самого трагического ее периода. Связанного как с Гражданской войной, так и с жизнью наших соотечественников в изгнании. Часть книг была привезена сюда, в Югославию, теми, кто вынужденно покинул Родину — русскими офицерами, кадетами, их родными и близкими. Очень, наверное, символично и показательно то, что эти люди взяли с собой на чужбину как свое главное богатство дорогие для них книги. И, конечно, иконы… Иконы и книги — вот основной багаж, который везли из России русские люди. Кстати, почти все хранящиеся у меня образа были когда-то доставлены сюда с Родины. Другая часть библиотеки представлена книгами, которые были вновь изданы, либо переизданы русскими здесь, в стране, которая в те времена называлась Королевством сербов, хорватов и словенцев. Это — духовная, философская, историческая, публицистическая литература, научные труды, книги по искусству, проза, поэзия… Абсолютное большинство среди изданий составляют те, которые в тогдашней советской России были обречены в лучшем случае на забвение. Книгопечатание в Югославии в период между двумя мировыми войнами переживало настоящий бум. Разумеется, благодаря русским эмигрантам…
А. Анненкова родилась в 1922 году, за границей. Ее отец, Митрофан Дмитриевич, был родом из Курска. Мать, Антонина Васильевна, урожденная Кирсанова — из Воронежа. В Гражданскую оба были на фронте. Он воевал в чине подпоручика, она служила сестрой милосердия. К 1920 году основные сражения между красными и белыми перемещались все больше на юго-запад России. Так Анненковы сначала оказались в Крыму, а затем по морю эмигрировали. Это удивительно — встретить где-то за рубежом с виду обычную для тех мест даму преклонных лет, никогда не жившую (во всяком случае долго) в России и при этом отменно говорящую по-русски. К тому же очевидно склонную к литературному творчеству на языке исторической родины.

— Моя мама в плане литературных способностей была на голову выше меня, — явно поскромничала, отвечая на вопрос о ее прекрасном русском, Алла Митрофановна. — Она писала хорошие стихи, изысканно выражала себя в письмах. Хотя, смею надеяться, родители и меня научили неплохо говорить по-русски, а главное, привили любовь к русской истории, нашей национальной культуре.
Когда сюда приезжали туристы из Советского Союза, мне порой их речь представлялась какой-то неправильной, неестественной что ли… Позже, когда Союз уже распался, впервые отправилась в Россию и однажды услышала там комплимент: «Вы говорите пушкинским языком». Конечно же, слышать такое было очень приятно.

Есть у меня одна знакомая сибирячка, физиотерапевт. В свое время вышла замуж за серба, потом они развелись, и эта женщина какое-то время жила в моей квартире. Разговаривает она на каком-то странном смешанном диалекте, то есть правильно не говорит ни по-сербски, ни по-русски. Как-то высказала ей: «Галя, ты русская или кто? Неужели забыла родной язык?! Как ты вообще могла его забыть? Я тут всю жизнь прожила, но говорю по-русски нормально, а почему ты свою речь так исковеркала?».
Практически образцовое русскоязычие собеседницы выглядело вдвойне похвально оттого, что она, в отличие от многих девушек из русских семей в Югославии, в «эмигрантских» учебных заведениях не обучалась вовсе. Начальную школу закончила в обычном интернате, в одном из городов Словении. Затем их семья переехала в Белую Церковь (Бела Црква — серб.) где находился эвакуированный Мариинский Донской институт. Именно в нем получали необходимые для дальнейшей жизни знания и навыки молодые дамы русского происхождения.

— Мне туда поступить не довелось, — посетовала Алла Митрофановна. — Наши материальные возможности были в общем-то весьма скромными. К тому же дальнейшая судьба института в то время (уже шла Вторая мировая война) была под большим вопросом, и его начальница Наталья Духонина рекомендовала моей маме определить меня в сербскую гимназию. Когда я там отучилась, шел 1941 год. Мариинский институт к тому моменту действительно закрылся. И все же от недостатка образования я, как мне кажется, никогда не страдала. Благодаря маме много лет постигала великолепную русскую литературу, великую русскую историю. Вспоминается в связи с этим такой любопытный эпизод: мама умудрилась привить любовь к России и всему русскому одной молодой хорватке, помогавшей нам по хозяйству. Та, изначально католичка, приняла православие, выучила русский язык, и мы через какое-то время могли вполне свободно общаться с ней по-русски.

Впервые А. Анненкова вместе с ее мамой сумели выбраться на историческую родину лишь в 1964 году, когда несколько потеплели отношения между СССР и титовской Югославией. Побывали, в частности, в Тамбове, где жила в то время старшая сестра Антонины Васильевны Александра.
— Это была невероятно трогательная встреча. Тетя Шура то и дело водила руками по лицу матери, будто все никак не могла удостовериться в реальности происходящего. Ведь со времени их расставания минули многие десятки лет… Когда-то тетя так же, как и мама, служила медсестрой на фронтах Первой мировой войны. Но у нее не было возможности эмигрировать в 1920-м. Тетя Шура смогла побывать у нас в Югославию «с ответным визитом», тоже в 1960-е… Когда думаю о том, как нас, русских, разбросала в свое время судьба, очень грустно становится. Россия без всех этих войн и революций могла быть сказочно богатой, наверное, самой богатой страной в мире. Во всех смыслах. Уже после распада СССР я немного поездила по России в составе группы — как мы тогда называли — паломников. Побывала на Байкале. И знаете, что на меня произвело самое сильное впечатление? В каком-то маленьком селении, в сельской школе я увидела на стене огромный потрет Николая II. Даже мурашки по коже побежали. В сибирской глуши — портрет императора Николая Романова!.. В этом, наверное, был некий особый знак. Все доброе, что когда-то существовало в России, а потом по каким-то причинам оказалось утраченным, рано или поздно вернется. Мои родители с первых дней своей эмиграции в это верили. Когда они очутились здесь, у них с собой не было ни плошки, ни ложки, но это их совсем не беспокоило. Они, как и многие их братья и сестры по несчастью, отчего-то полагали, что уже через несколько месяцев вернутся в Россию.

Алла Митрофановна с грустью сообщила, что из всех Анненковых, некогда покинувших Родину, и их потомков она, по-видимому, одна осталась на гостеприимной земле Югославии. Что давно покинули мир живых все ее близкие — мать, отец, младший брат Николай, получивший образование в эвакуированном в том же 1920-м Крымском кадетском корпусе. И уже много лет она, регулярно наведываясь из югославской (теперь — сербской) столицы, навещала их могилы на русском кладбище в Белой Церкви. А еще в этом маленьком сербском городке она каждый год покупала к Пасхе на базаре «настоящий творог, а не тот, что продают в Белграде».

— Я очень люблю заварную сырную пасху и всегда делаю ее сама, — не преминула поделиться своими кулинарными познаниями и умениями А. Анненкова. — Меня еще мать когда-то наставляла: «Заварная пасха может неделю стоять как свежая, а обыкновенная сырная пасха портится очень быстро». Изюм при этом не кладу ни в пасху, ни в кулич — не по вкусу. Вместо изюма использую цукат, ваниль — и то скорей для запаха.
На прощание Алла Митрофановна сердечно пожелала нам всяческих успехов в нашем начинании — возвращении в Россию когда-то вывезенных из нее духовных и культурных ценностей — и без особой патетики в голосе произнесла:

«Россия — крепкая, выносливая, она все трудности, все напасти выдержит. И станет еще крепче».

Царский подарок

На канале «Россия 1» планируется повторный показ документального фильма-реконструкции «Романовы. Царское дело».

Проект Российского фонда культуры и телеканала «Россия 1», созданный при поддержке Министерства культуры и Федерального агентства по печати, был приурочен к 400-летию династии. Работа велась больше года. Наши корреспонденты дважды побывали на съемках, став «очевидцами» избрания на царство Михаила Федоровича, женитьбы Алексея Михайловича и московского периода биографии Петра Первого…

От документальных лент обычно ожидаешь академической сухости: факты, версии, комментарии, опровержения. А в последнее время — еще и конспирология. С какого-то момента все, что касается отечественной истории, стали приправлять изрядной долей домыслов и альтернатив.

Фильм продюсера Елены Чавчавадзе и режиссера Галины Огурной принципиально иной направленности. Это попытка взглянуть на трехсотлетний период правления династии через призму достижений каждого ее представителя. Ведь, как бы мы ни относились к той или иной облеченной властью фигуре, за время царствования Романовых раздираемое смутами Московское государство превратилось в Российскую империю, занимавшую одну шестую часть суши. Не случайно каждый из четырех фильмов предваряется цитатой Пушкина из письма к Чаадаеву: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме той истории наших предков, какой нам Бог ее дал».

Еще одно несомненное достоинство фильма — художественность. Сцены, посвященные событиям четырехсотлетней давности, воссоздавались с помощью реконструкции с участием актеров-любителей. Преданья старины глубокой оживают прямо на глазах. Октябрь 1600-го. Сумрачный, грузный Борис Годунов обходит свои покои. Его терзают тяжелые раздумья — в каждом из боярских родов он угадывает соперников. Особенно не по сердцу ему Романовы, ближайшие родственники прервавшейся после кончины бездетного Федора Иоанновича династии Рюриковичей. В Москве голод, люди умирают прямо на улицах.

Оставшиеся в живых шепчутся: «Божья кара, царь не природный, не настоящий». Палаты на Варварке. Накрыт стол. Федор Никитич и трое его братьев обсуждают дела насущные. На лицах родовитых, богатых, блестяще образованных людей беспокойство. В горнице жена Федора Никитича, Ксения Ивановна Романова, урожденная Шестова, и дети, Татьяна и Михаил. Молодая женщина поправляет убор перед зеркальцем. Через несколько минут к ним ворвутся стрельцы…

Спустя 13 лет сына оговоренных родителей Земский собор изберет на царство. По заснеженной дороге к костромскому Свято-Троицкому Ипатьевскому монастырю потянется толпа с хоругвиями, крестами и иконами — просить юного Михаила Федоровича занять московский трон. Так начнется история династии, превратившей Россию в великую державу, славившуюся военной мощью, а по темпам экономического роста опережавшую в начале прошлого века Соединенные Штаты Америки.

Фильмы, составляющие киноэпопею, сняты в хронологическом порядке. Часть первая, «Под сенью кремлевских орлов», повествует о временах Михаила Федоровича, Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, Ивана V и Петра I.

Вторая часть, «Вперед — к великой империи», начинается с петровских реформ и заканчивается историей младенца Ивана Антоновича при регентстве Анны Леопольдовны. Блистательный XVIII век, ознаменовавшийся царствованиями Елизаветы Петровны и Екатерины Великой, можно увидеть в третьей серии, которая называется «Становление империи». Роскошные праздники, строительство Зимнего дворца, открытие Московского университета, создание Академии художеств и первого театра — эти события предстают перед глазами зрителей уже без реконструкций: на основании исторического, художественного материала, советских фильмов. Императорам Александру I, Николаю I, Александру II и Александру III посвящен четвертый фильм — «Золотой век Российской империи». Про последнего из Романовых — заключительная пятая серия.

В январе «Царскому делу» выделили поздний, практически ночной эфир. Тем не менее рейтинг фильма оказался рекордно высоким. Будем надеяться, что повторный показ запланирован на более удобное время — это редкий телевизионный продукт, который достоин максимально широкой аудитории.

От царского дела – к общему…

Патриотизм на расстоянии

История ХХ века хранит в себе немало трагических страниц, которые вместе с тем являются примерами того, как славянские народы умели в трудную минуту сохранять человеческое достоинство, национальную гордость, хранить в сердце свои корни, историю и культуру

Одна из таких страниц – история русской эмиграции после Гражданской войны. В этом уверена режиссер, сценарист, вице-президент Российского фонда культуры Елена Чавчавадзе – создатель документальных циклов «Русский выбор», «Русские без России» и многих других.
   
– Елена Николаевна, как началось ваше знакомство с миром русского зарубежья?
   
– Мне посчастливилось увидеть жизнь русских за рубежом изнутри. Во многом благодаря судьбе моего мужа – Зураба Чавчавадзе. Его родители эмигрировали во Францию в 1920-х годах, а в 1947 году вернулись в СССР. В Европе остались многие их близкие и друзья. Мы имели возможность часто выезжать туда. Первые встречи с эмигрантами и их потомками начались еще в конце 1980-х годов. А к 1998 году у меня уже созрело желание запечатлеть в кинохронике последних представителей той России, которую мы все вместе потеряли.
   
К огромному сожалению, мы уже застали не просто остатки эмиграции, а скорее остатки остатков. В основном – потомков, уже выросших за рубежом. Но даже эти остатки были такие феноменальные, сильные и красивые личности.
    
– Что в первую очередь отличало этих людей?
   
– Они произвели на меня невероятное впечатление своей манерой говорить, слушать, вести беседу, встречать гостей, общаться между собой в семье… Как-то мы оказались за одним столом с владыкой Василием Родзянко – епископом Сан-Францисским и Западно-Американским, внуком лидера «октябристов» Михаила Родзянко. Человек, принявший монашеский постриг, так красиво ухаживал, что я почувствовала себя настоящей дамой. Но самое главное – это невероятная любовь и преданность покинутой родине, которую они пронесли в сердцах до конца своих дней. Это такая преданность России, которую сейчас не встретишь в обычной жизни. Потеря родины накладывает особый отпечаток.
   
Тех, кто покидал Родину после революции и Гражданской войны, в первую очередь отличало стремление сохранить в себе русское начало, свой родной язык и культуру. Понятие «русский» было всеобъемлющим. Русский – этот тот, кто любит Россию, чувствует свою принадлежность к ее судьбе, какой бы она ни была – великой или тяжелой, драматичной… И в своих фильмах я всегда хотела показать, как можно любить Россию, физически на ней не находясь.
   
Многие герои моих фильмов – дети и внуки эмигрантов первой волны – признавались, что в семьях, с друзьями они говорили только по-русски и только в школе начинали говорить на языке приютившей их страны. Сейчас же, уезжая, первым делом пытаются внушить ребенку, что он кто угодно, но только не русский. Не понимая, что Англия, Америка, Франция никогда не примут чужака. Эмигранты первой волны, напротив, не только не боялись показать, что они русские, но и гордились этим – и их уважали. Даже когда у них не было ни гроша в кармане. Их уважали за достоинство, с которым они переносили все тяготы изгнания, за трудолюбие и великодушие. А сколько великих открытий подарили русские миру! Зворыкин – телевидение, Сикорский – вертолеты, Челищев – виноделие в Калифорнии, Понятов – видеомагнитофоны.
   
– Особое внимание в ваших фильмах уделено судьбам военных…
   
– И это неслучайно. Во все времена революционных потрясений самые тяжелые испытания выпадали на долю армии. Кем были русские военные, оказавшиеся в изгнании? Иван Шмелев, замечательный, чистый и пронзительный писатель, потерявший в годы Гражданской войны сына, писал в своем сборнике «Душа России», что в большинстве своем – это люди, прошедшие окопы Русско-японской, Первой мировой, а затем еще и Гражданской. Это поколение его сына – люди, которые всю жизнь воевали за Россию. И какая награда ждала их за это? Потеря родины, нищета, скитания…
   
И я посчитала своим долгом снять фильмы в первую очередь о военных. Это было огромное число людей, которые хотели стать офицерами и могли бы украсить нашу армию. Но в силу трагических причин занимались кто чем мог. При этом они продолжали хранить верность полковому содружеству и традициям родного полка, часто собирались вместе, пели романсы, проводили полковые праздники. Погоны для них были реликвией, которую прятали и бережно хранили. А то, что в наши дни погоны сделали на липучках, – это стыд и позор…
   
– Какой, по-вашему, главный урок и назидание потомкам дает история великого русского исхода?
   
– Сегодня нам очень не хватает того самоуважения и чувства собственного достоинства, которое не теряли лучшие представители России, потерявшие свою родину. В годы изгнания русские проявили невероятную способность к самоорганизации. Сейчас бы поучиться такой сплоченности, умению поддерживать друг друга. И вместе они берегли свою историческую память – ухаживали за могилами, собирали с миру по нитке на храмы, хранили фамильные реликвии…

Цветы для Ивана Шмелева

22.09.2013

Дарья ЕФРЕМОВА

3 октября (21 сентября по старому стилю) исполнится 140 лет со дня рождения Ивана Сергеевича Шмелева. Автор «Лета Господня», блестящий прозаик, чье слово называли златотканым, долгое время считался «певцом белой эмиграции». А потому на родине был предан забвению. О непростой судьбе самого «распрерусского» писателя и возвращении его архива из Франции мы поговорили с вице-президентом Российского фонда культуры, человеком, осуществившим последнюю волю литератора, Еленой Чавчавадзе.

культура: Архив Шмелева был перевезен в Россию тринадцать лет назад. Что с ним сейчас?
Чавчавадзе: Сегодня как раз решается его судьба. В настоящий момент он находится на временном хранении в Доме Русского зарубежья, и они, естественно, на него претендуют. Но, на мой взгляд, наследие Ивана Сергеевича следует передать в распоряжение Института мировой литературы имени Горького, вокруг которого собралась группа ученых, давно занимающихся творчеством писателя. Там же проводятся Шмелевские чтения.

культура: Многие до сих пор считают Шмелева писателем эмиграции…
Чавчавадзе: Это неправильно. Все равно, что причислять к таковым Ивана Бунина или Александра Солженицына.Шмелев — очень русский писатель. Как говорил Бунин в «Окаянных днях»: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили…» Разумеется, он имел в виду не салон Анны Павловны Шерер и даже не размышления Пьера Безухова и Пети Ростова. Шмелевская Россия — народная. Она тихая, неторопливая, патриархальная, хлебосольная, ироничная и, конечно, очень верующая, православная. И мы ее знаем — из произведений Ивана Сергеевича. Шмелевы ведь на чужбине не просто сохраняли верность традициям. Они оставались очень русскими. Так жили, думали, дышали.

культура: Надо заметить, народность этой семьи вовсе не была нарочитой или надрывно-назидательной. Прочитала тутотрывок из воспоминаний внучатого племянника Шмелева, Ива Жантийом-Кутырина «Мой дядя Ваня» — о том, как его учили правилам хорошего

тона. «Болтать ногами под столом — это качать сатану», — напоминала тетя Оля. Противно жевать, как моська, с открытой пастью. Не следует наваливаться на стол, как пьяный мужик, и растопыривать локти, яко страшный тараканище, толкая соседа».

Чавчавадзе: Да, эти чудесные мемуары передал мне сам Ивистион Андреевич — внучатый племянник, крестник, тот самый Ивушка, которого Шмелевы растили как родного внука и к которому обращены строки «Лета Господня»: «Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же… Не поймешь чего — подскажет сердце».
После того, как единственный сын Шмелевых, Сергей, был расстрелян, как множество офицеров, оставшихся в Крыму, без суда и следствия, интернациональной шайкой Белы Куна и Розалии Землячки, родители приняли решение уехать во

Францию. Там жили их друзья и единственная родная душа: племянница Юлия Кутырина. Прогрессивная девушка, разночинка, она вышла замуж за гувернера-француза, служившего в доме знакомых, а потом, после Первой мировой войны, поехала к нему в Париж. Там и родился Ив Жантийом. Брак вскоре распался. Так что к приезду Ивана Сергеевича и Ольги Александровны Юлия уже была матерью-одиночкой — почти без средств, с маленьким Ивом на руках.

Шмелевы взялись помогать в воспитании ребенка. Тут же крестили его в православной церкви с именем Ивистион. А поскольку отца звали Андрэ, он стал Андреевичем. В общем, все нерастраченные родительские чувства,  усиленные гибелью Сережи, достались Ивушке. Жили очень бедно, Ольга Александровна сама вязала мальчику одежду. Позже он признавался, что в школе над его кофточками и штанишками все смеялись. Кутырина, как многие ее сверстницы-эмансипе, интересовалась исключительно духовными ценностями, зато понятия не имела, как чистят рыбу — жарила ее с потрохами и в чешуе. Она преподавала биологию, собирала русский фольклор, выступала сказительницей в одной из программ французского радио — читала былины, аккомпанируя себе на гуслях. После смерти Ивана Сергеевича, стала не просто хранительницей архива, но и популяризатором его творчества. В начале 50-х организовала Общество друзей и почитателей памяти Шмелева, создала музей-квартиру писателя в Ванве. К моменту, когда я приехала разыскивать архив, правообладателем уже стал Ив.

культура: Как вы познакомились?
Чавчавадзе: В конце 90-х Российский фонд культуры отмечал 125-летие со дня рождения писателя. Кто-то в очередной раз посетовал: недоступны архивы. Тогда о Шмелеве только начинали говорить, и никто толком не знал, ни где он похоронен, ни что происходит с его наследием. Вот я и подумала — часто бываю во Франции, могу поинтересоваться. Нам удалось разыскать Ива Жантийома. Он оказался почтенным профессором математики, живущим в университетском городке Безансона. Помню, вошла в его квартиру, похожую на студию художника. Сам хозяин также напоминал представителя парижской богемы: широкая блуза, шейный платок. Рядом молодая жена-итальянка Серена, которую он почему-то называл Фроськой. Оба говорят по-русски. С ним-то все понятно, но кто ее научил? Ив показывает на огромное ложе под балдахином: «Здесь я читал ей русские сказки».

культура: Колоритный человек. Он, видимо, проникся к Вам доверием…

Чавчавадзе: Просто старался быть учтивым. Конец 90-х — время, когда перестроечная эйфория закончилась, и эмиграция уже не принимала бывших соотечественников с распростертыми объятиями. В газетах и по телевидению все кому не лень твердили о русской мафии. На нас смотрели настороженно: не бандиты ли? Так что первая встреча была довольно напряженной. Кроме того, Шмелева тогда хорошо знали на Западе, Иву многие писали, приходили. Он уклончиво всем отвечал.

культура: За наследием писателя охотились?
Чавчавадзе: Конечно! Атаковали «пожиратели архивов»: Ричард Дэвис, Рене Герра. Я очень издалека повела разговор, но Ив, конечно, сразу догадался, в чем дело. Предложил свои воспоминания об Иване Сергеевиче, рукописные, на французском. Он и всем моим предшественникам их давал. Проверял, насколько серьезно увлечение Шмелевым. Но никто не потрудился перевести и опубликовать мемуары. Это сделали мы, грешные. Книжка вышла небольшим тиражом, называлась «Мой дядя Ваня». Чудесные, безыскусные записки. На первый взгляд, они казались недостаточно академичными, но так объемно рисовали атмосферу той любви, в которой вырос Ив…

культура: После этого наследник Вам поверил?
Чавчавадзе: По крайней мере, отвез в Ванв, маленький городок под Парижем, где и хранился архив. А там уже побывали англичане. Стала перебирать карточки. Вижу, часть переписки с Буниным заменена копиями. На месте некоторых документов записки рукой Юлии Кутыриной: «Взял Рене Герра. Обещал вернуть такого-то числа». Как видно, не вернул. Это я к тому, что мы вскочили в последний вагон. Еще бы пять минут, и архив мог быть потерян для России.

культура: Жантийом-Кутырин мог выгодно продать архив.
Чавчавадзе: Да, но не продал. Он выполнял волю дяди Вани, который хотел, чтобы наследие вернулось на родину. И Ив поставил еще одно условие — исполнить завещание писателя, в котором тот просил похоронить его в Донском монастыре.

культура: Серьезное условие.
Чавчавадзе: Особенно если учесть, что завещание Ивистион Андреевич куда-то задевал. И тут, видимо, дух Ивана Сергеевича спустился. У Ива в доме, как это принято во Франции, огромные открытые стеллажи, там книги, газеты, какие-то папки. И вдруг мне как будто подсказывают: оно здесь. Спрашиваю — можно поищу? Протягиваю руку, вытаскиваю тоненькую папку. Вот оно! Помню наизусть: «Мое духовное завещание. Прошу, когда это станет возможным, перенести прах мой и моей жены в Россию и похоронить на кладбище Донского монастыря, рядом с могилой моего отца. Срыли его могилу нечестивые». Шмелев, представляете, знал, что некрополь Донского монастыря разгромлен. Позже мы поехали на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где похоронен Шмелев. Там всем распоряжалась дама, с которой было непросто найти общий язык. Потом были бесконечные походы к юристам, составление дарственной, цинковый гроб, спецрейс.

культура: В итоге все сложилось…
Чавчавадзе: Да. Состоялся торжественный вечер в особняке торгпредства в Париже. Собралась почти вся русская эмиграция. Тем не менее многие, прежде всего из эмигрантов третьей волны, были против, уверяя, что Шмелев не мог составить такого завещания. Но мы специально разместили текст из завещания на пригласительном билете на церемонию перезахоронения в Донском монастыре. Там уже все было подготовлено по благословению патриарха Алексия II. Состоялась необыкновенно светлая панихида по Ивану Сергеевичу и Ольге Александровне. Потом было открытие бюста писателю в Малых Толмачах и международная конференция в Российском фонде культуры на Гоголевском бульваре. Ивистион Андреевич тоже в Москву приехал. Когда все закончилось и все разошлись, поехали с ним на могилку, где он посидел, погрустил… И только тогда сказал уже окончательно — приезжайте, забирайте архив.

культура: Не жалел потом об этом решении?
Чавчавадзе: Нисколько! Мы с ним до сих пор состоим в переписке. Недавно послала ему фотографию: на могиле Шмелева в Донском даже зимой цветы.

Неопубликованные письма Шмелева к Деникиным

24 марта 1929 года

Дорогая Ксения Васильевна, дорогой Антон Иванович!

Первое — уверен, что Мариша здорова, и Вы все здоровы. И — будьте здоровы.

Второе. Ваше дорогое для писателя письмо, Ксения Васильевна, мне пришлось читать в постели в болезни… (это было в четверг). А в пятницу я уже был почти здоров. Возможно, что письмо Ваше сильно помогло аспирину и уротропину <…>, внезапно присланному мне из Швейцарии милой переводчицей, — помогло, как кнут, — и я почувствовал себя рабом ленивым, которому Хозяин многое-многое поручил, а он все еще ходит «около»… Ваше дорогое письмо вошло прелестным цветком в тот неожиданный букет, — букет невесомый, но душистый, которым мне иногда выражают чувства мои друзья — читатели. На сей раз это все было тем удивительней, что я не ждал, что я написал «В.П.» мимоходом, в полуболезни, как бы что-то вспомнил. Теперь я должен кипеть и гореть в работе душевной и за «постом» потянется (должен подтянуться) ряд работок, — м.б. до 15. «Пост» захватит из них до 4-5. Будет — Ефимоны, Постный (грибной) рынок, Крестопоклонная, Говенье, Благовещенье…

Спасибо Вам.

Третье. Все эти недели неврозы нас давили. Я перемогался… О.А. болеет горлом и заболела гриппом — бронхитом. Ставим катаплазмы. Вот почему я не смог даже завезти Вам газет. Их набралось с пуд…

Ваш душевно преданный

Ив. Шмелев

Ивин шлет жаркий поцелуй Марише

29 марта 1931 года

Глубокоуважаемый и дорогой Антон Иванович, Ольга Александровна и я крепко благодарим Вас за авторский дар, за Вашу книгу о Старой Армии. Прочитали с великим интересом. Особенное богатство книги — бытовые сцены, уводящие к родному укладу. Много и поучительного — об ошибках и неправдах прежнего. А где их не было ?! Читал — и думалось: ушло, история. О многом и не пожалеешь, что — ушло. И удивительно беспристрастно написано. От души желаю Вам — продолжать и завершить эту творческую работу. А я помаленьку пописываю — тоже будто историческое — мои очерки — «праздники», — пока все еще — «Богомолье». На Пасху будет напечатан пятый очерк, надо еще четыре. А за «Богомольем», если даст Господь, надо еще очерков 7-8. И тогда завершатся две книги «Лета Господня». Первая — готова, ждет издания. Но скоро должно выйти «Родное», куда войдут и «Верба» (1926 г.), и «Росстани» (1913 г.) — совсем будто несовременная книга, как и все, что теперь пишу. Так душа хочет — тихого. Да плохо, что опять меня взяла моя болезнь — желудочно-кишечная, нарушил диету, боли, приходится лежать больше. И слабость.

«История любовная» взята американо-английским и германским издательствами. Этим и пробавляюсь.

Вот и все новости — устал, болезни желудка — работа горевая: сядешь писать, а надо ложиться, боли.

Сердечный привет нашей дорогой Ксении Васильевне и Вам. Маришечку целуем. Должок ей за дядей Ваней. Соберусь — уплачу, — и забываю, и в Париже почти не бываю. А выбрать книги сам хочу. А недавно сильно повредил руку и очень ослаб.

Будьте здоровы. Ваш душевно Ив. Шмелев

16 ноября 1932 года

Дорогая Ксения Васильевна!

Ох, простите — так долго не отзывался на Ваше сердечное письмо. Как всегда, с устройством на зимние квартиры, измучились мы с О.А-ной, а у меня, как нарочно, накапливаются всякие делишки, переписка, и я все складываю в кучку — разбираться уж на досуге. Да и побаливал. Да еще как раз вышла немецкая книжка. Стал получать литераторские письма, — совсем закрутило меня. Свалил все — до оседлости. Теперь вот и разбираюсь, и Вам первой пишу. Простите за машинку, отвык от пера, и перья не пишут, сломалось стило. Жизнь невеселая. Одиноки: Ивик в Париже, в лиц. Бюффона. Заглядывает на недельке. Печки, таскание угля — хорошо еще, что уголь есть. Затянулась работа над романом, приступил к последней переписке. Да еще вопрос где печатать! Наши «интеллигенты», пожалуй, покрутят носом от этого «рассказа няньки». А ведь надо, чтобы массовый человек высказался обо всем. «Народный человек». Так что этот роман — как бы своего рода, «человек из ресторана» от малых сих народ. Ну, и судит от своей «правды». Пусть нутряной, подоплечной. И судит… Господь! Ну, и заграничным достается. Конец. Больше я не коснусь «родного», довольно. Буду силы иметь, напишу «Иностранца». Скоро выйдет «Лето Господне» — Праздники. Буду счастлив поднести Вам, дорогому Антону Ивановичу, Маришечке и наше родное.

14 сентября 1933 года, Ланды

Дорогие, милые, Ксения Васильевна, Антон Иванович!

Сентябрь уж на дворе… а я все только собираюсь что-то писать, — небывалая душевная усталость, и будто ничего не надо. Правда, жизнь-то уж очень не располагающая к писанию… Такое со мной бывает, когда с отвращением даже глядишь на стол. А надо бы, и очень бы надо писать, писать, писать… да вот, внешние причины никогда не были для меня «кнутом». Да и то сказать следует, по Козьме Пруткову: «надо же и фонтану отдохнуть!»

Давно-давно получили Ваше письмо, — от 14 августа! — да тут многое отводило. Прибыл Ивик, 23 августа, с… 5 переэкзаменовками! Отец забавлялся с ним больше гимнастикой в Роаяне, а мать не удосужилась даже книжки выслать, улетела куда-то «отдыхать» — от пустяков! — и пришлось недели две добиваться от сей «артистки» книжек для Ивика, — насилу вырвали. И вот, осталось две недели до экзаменов, а парня не усадишь… пришлось нанимать учителей, а у самих все в образе… и без-толку все это. Никаких знаний! Даже трогательно, до чего…

Неопубликованные письма к Тэффи

4 мая 1945 года

Великий — Пяток

Христос Воскресе, дорогая, душевная Надежда Александровна — братски по-православному ликуюсь с Вами, — да будет Светлым Христов День в сердце Вашем. Благодарю за ласковость, за чувства добрые Ваши ко мне. И как же повторяю себе — не раз тоже мучившее меня, Ваше слово — чувство: «Как мало осталось нас»… — и как же мы должны быть близкими друг другу: слишком важное обще нам! А вот умрем на склоне, и как мы, — пусть наружно — были отдалены… цель — не пойму. Для меня — думаю — боязно — ложным стыдом — навязывать себя и свое, искать близкого. Свое, носимое в душе, будто замалчиваю. По Его не сетую: свое еще лучше отказываю себе в живом общении. Я любил и люблю верных высокому делу нашему. Их немного, отмеченных Божьим даром. Вы всегда шли своим путем, и всегда о Вас говорили, особливо, принимающие Ваше, и Его Свет — наше, родное, от сущности нашей русской правды — совести, горького наших желаний человека. То же бы и о других сказал: так близки, так и стоял поодаль. Но Его подсказ: у каждого — свой нрав, своя стыдливость ли, — у меня и гордыня.

Поберегите себя, милый друг, — позвольте так сказать, — не мечите бисера Вашего: попрут, растопчат… только себя истратите. Доверьтесь дню сему — слава Его! Мели, Емеля… задешево хвалят лавры благородства твоего! чистоты незапятнанной твоей!

Да хранит Господь Вас, спасибо Вам самое задушевное: я согрет.

Ваш Ив. Шмелев

28 <…> 1945 года

Дорогой, светлый друг мой, милая душа, Надежда Александровна, осветили Вы меня, голубушка, и обогрели, — вот Вам, с открытым сердцем говорю, — и как же дорожу этим! Почему же, почему мы так поздно почувствовали общее, душевное в нас, сердце и свет? — а как это важно было всегда, — важно и для жизни, и для укрепления в работе нашей. Вот так же поздно подошел ко мне покойный К.Д. Бальмонт, а я — к нему. И сколько же открылось взаимного, чуткого понимания и — ласковости, и — «прощения»!

Милая душа, да, я знаю, что у меня много друзей — читателей, и здесь и там, — видел это в блужданьях (трудных), когда — читал публично, выступал раз 20-30! — и даже говорил по micro (микрофону) в Ужгороде, на Пушкинских торжествах Памяти.

Познал и перед огромной массой — в Праге — на Дне Культуры говорил о Пушкине (100 лет кончины).

И там, да, знают, и — принимают. Бог помог.

И каждый день получаю свидетельства. И светло, тихо радует: судил Господь хоть чем-то послужить. И — никак не горжусь, а светло счастлив. И это укрепляет, и мягчит скорбь мою и мое одиночество.

Вчера был у меня — вот родине счастье! — оттуда, 33 лет, высшее образование, филолог, прошедший с первого дня войну. Сколько он мне принес ободрения, всяческого. Я сразу узнал в нем — близкого (сибиряк, 20 последних лет — москвич), большой культуры и большого чувства. Это — и я буду их разрабатывать… он еще и еще навестит меня. Верующий! Знающий чудесно литературу, — и классическую, и нашу, и — всю. И — иностранную. И — душу народа. Прямо — чудо!..

Целую руку Вам и благодарю за доверие ко мне, за движение души Вашей.

Ваш Ив. Шмелев

Источник: газета «Культура»

Смотр красавиц, представительниц лучших родов, съехавшихся со всей России, был устроен в 1626 году. Вот так же, как сейчас, пряча смущение за пересмешками, у дверей стояли совсем еще зеленые девчонки. Михаил Федорович, а в ту пору ему «стукнуло» тридцать, должен был выбрать спутницу жизни. «Коварное правление Бориса, смуты и полное расстройство всех государственных связей», как писал историк Костомаров, еще не отжили в памяти. Страна ждала наследника престола. Женитьба — дело государственное.

— Хотите сухариков? — предлагает помощница режиссера Елена. Я не отказываюсь — сухарики постные, да и замуж мне вроде не выходить. За нехитрой трапезой не замечаю, как пролетело десятилетие. Повзрослевший с помощью театрального грима Михаил Федорович машет мне рукой — идем, уже снимают.